О Сербии, стыде и имперском самосознании

В Европе я бывала не раз и не раз испытывала странное чувство смущения. Смущения от того, что я русская. И что моя страна живет иной жизнью, далекой от жизни сытых соседей, а в качестве обложки выставляет имперские идеалы и амбиции. Как-то стыдно видеть ухоженных европейских пенсионеров и повсеместные трапы для инвалидов. Противно, когда на тебя смотрят как на человека из третьего мира. До отвращения надоел прилипший к европейским коллективным устам вопрос: «Ну как там ваш Путин?» Утомили подозрения в том, что я непременно хочу к ним туда эмигрировать. Вдобавок хочется спрятаться и от рядовых русских туристов, дико выделяющихся из любой толпы. Да мало ли еще что – неприятно и все тут!

Знаю, что подобные чувства знакомы не только мне. Недавно мой американский друг во время одного из своих путешествий на Восток на вопрос местных жителей ответил, что он... русский. Такие вот метаморфозы! Как-то сам собой вспомнился ему тогда то ли Афганистан, то ли Ирак. То ли тоже стало стыдно за действия политиков, то ли захотелось избежать расспросов.

Я же люблю притворяться, примеряя облик местного жителя. На европейских улицах в этом помогает даже минимальное знание иностранных языков. В Париже для маскировки я поливала цветы на крошечном балкончике и ежедневно пила кофе в одном и том же старом кафе. В Вене, сообразуясь с немецким здоровым образом жизни, бегала по утрам в живописнейшем парке Шенбрунн. В Амстердаме не слезала с велосипеда. А Стокгольм и вовсе безоговорочно принял меня как свою – просто по белобрысой масти.

Так что стыд и сожаление задавили мое имперское национальное самосознание, а именно это самосознание до сих пор приписывают историки русскому народу. Народу, который определил себя как великий еще в XVI столетии и долгие века завоевывал, объединял, подавлял, поддерживал, развивал. И воспитывал в себе эти самые имперские идеалы, которые прочно сидят в голове каждого русского, но с трудом подтверждаются днем сегодняшним.

Первой и единственной страной, где мне не только не хотелось скрывать свое российско-советское происхождение, но даже привелось гордиться им, оказалась Сербия. Маленькая Сербия с большим историческим прошлым, теснейшими связями с Россией и не искорененной до сей поры установкой «русские и сербы – братья-славяне». Именно такой фразой без какой-либо иронии встретил меня таможенник в аэропорту Белграда. Это немногое, что я поняла из его сербской речи, – несмотря на общий корень, наши языки мало похожи, разве только корнями слов. Часто сербский звучит как архаичный русский – хвала, лепо, русичи, путник. На общепринятом в Европе английском в Сербии, как и в России, говорят с трудом и только в столице, а американцев безоговорочно считают врагами. Что вполне объяснимо – главный город страны Белград даже по прошествии почти десяти лет выглядит так, как будто его бомбили если не вчера, то позавчера точно. Может быть, та трагедия еще больше подтолкнула сербов к русским. Русский язык больше никто не учит, но нам здесь заведомо очень рады.

Я проехала Сербию с севера на юг и везде встречала одинаково теплое отношение. Нигде и никогда люди не придавали такого значения тому, что я русская. Даже в моей собственной стране. «Мы, сербы, маленький народ, и нас все обижают», – рассказала мне Слободанка, молодая школьная учительница, в семье которой в городе Ужице я провела пару дней. Ее десятилетняя дочь Ивана никогда не видела «рускиню», смущалась, пожимая мне руку. «Будет о чем рассказать в школе, большое событие, – улыбалась Слободанка. – Сербы любят русских, ведь вы наши единственные друзья. К тому же у нас одна вера».

Последний вопрос для многоконфессиональных Балкан актуален во все времена. В сербских монастырях меня встречали как друга, угощали, одаривали. Не спрашивали о религиозных предпочтениях, просто принимали, исходя из культурной общности. Когда же я села в автобус, следующий из Сараево в Нови Пазар, «the most oriental town» Сербии, как написано в популярном англоязычном путеводителе, то оказалась единственной женщиной без хиджаба.

И сразу поняла, что попала в другой мир, не готовый к диалогу со мной. Санджак, юго-западный регион страны, в который я двигалась, принадлежит Сербии разве что территориально. Сербы боятся, что он отделится вслед за Косово и это станет для страны новым ударом. Не обремененная имперскими идеалами нация все равно считает себя лидером Балкан, единственным способным удерживать здесь мир и объединять противоречивые народы. Верит, что былая сила вернется, так же как вернется выход к морю, который много веков был главной сербской мечтой. Обо всем этом сербы говорят много и охотно, не скрывая своих взглядов. Выражают свое мнение и на улицах городов: Белград встретил меня митингами в поддержку Караджича и до зубов вооруженной полицией.

Покидала же я Сербию на огромном грузовике – меня подбросил немолодой дальнобойщик Драган. По сербской традиции напоил кофе и провез по одной из самых живописных трасс через горы, усыпанные домиками с черепичными крышами и отарами овец. «Это разве отары? – вздыхал серб. – Вот были времена...» По радио неслась развеселая национальная музыка в духе Горана Бреговича, которую здесь очень любят. Неожиданно музыку прервали новости. «Про Россию, – сказал Драган, – там у вас на границе взрывают бомбы». Что за бомбы, подробно узнать не удалось – сказались трудности перевода. Это было 8 августа, и только позже я узнала, что в Грузии началась война и Россия ввела в Осетию войска. Заложив новый камень в формирование имперского самосознания несуществующей империи.

Юлия Виноградова